ТОНКАЯ НАСТРОЙКА

 

 

    В машине было холодно. Холод забирался внутрь, продавливаясь сквозь невидимые щели, теребил онемевшие щеки, пытался укутать стылым январским, без единой складочки, саваном. От нашего дыхания окна сразу запотели, скрыв пугающую черно-белую полосу асфальта, туман матово светился на стеклах, превращая ночь за пределами машины в кофе с молоком. Я потер онемевшие пальцы друг о друга и щелкнул кнопкой, запуская печь. Теплее не стало, разогревалась она долго и неохотно, но от ее мягкого немного сердитого гула полегчало. Холод, цепанувший было своими острыми крючьями внутренности, отступал, оставляя после себя крупный озноб. Скорее всего дело было не в холоде, просто организм запоздало реагировал на произошедшее. Только сейчас, оказавшись в привычном потертом водительском кресле, я смог отчасти успокоиться и заставить мозг работать. Но перед глазами точно осталась серебряная пластинка дагерротипа, навеки запечатлевшая пустую ночную улицу, похожую на уходящий в бесконечность огромный шершавый язык, редкие серые зубы бордюров, острые фиолетовые звезды фонарей и темную фигуру, очутившуюся вдруг  совсем рядом и оттого казавшуюся нелепой и неуместной вклейкой на привычной и отвратительной картинке, запечатлевшей  ясную январскую ночь.

   - Из-звините... - я протянул скрюченные пальцы к темной решеточке печки, - Тут холодно... Машина старая и...

   - Ничего, - сказал сидящий на пассажирском месте человек, - Это не страшно.

   Он так сказал это, что я сразу понял - не страшно. Бывают вещи пострашнее кусающего за пальцы мороза. Как, например, узкая полоса отточенного металла, выныривающего почти у самого лица, длинное, усыпанное январскими звездами, лезвие... Свежее воспоминание обожгло, проникло в грудь. Кажется, я вздрогнул.

   - Ничего, - сказал человек, отворачиваясь и глядя сквозь матовую пелену, - Скоро пройдет.

   Он говорил тихо и голос у него был скучный. В голосах разбираться я умел - что поделаешь, часть профессии - этот был затертый, низкий, невыразительный как гул автомобильной печки. Таким тоном говорят скучающие люди, каждое слово в их речи словно протискивается между двумя плотными валиками всесжимающей усталости, выбирается из губ помятым и посеревшим. С такими людьми трудно разговаривать, я знал это по опыту, речь свою они выцеживают мутной струйкой, под которую неприятно подставлять уши, она скучна, сера и слишком скупа. Это то же самое, что ощупывать клочья старой ваты, вроде и ничего  противного, а пальцы коробит... Так иногда говорят сумасшедшие, успевшие зарезать пяток человек и превратившиеся в скрипучие ко всему равнодушные коряги под воздействием убийственной химии.

   Мой собеседник не был похож на сумасшедшего. В нем не было беспокойства, торопливости, нервозности, он просто смотрел в окно, протерев две узкие дырочки в оконном тумане. И молчал. Воздух вокруг него был тоже не очень приятный, как будто сгущенный, спрессованный. Мертвый воздух вокруг усталого человека.

   Он несомненно устал. Усталость заполнила его, пропитала с ног до головы тягучей жижей, испачкала глаза. И сидел он, бессильно ссутулившись, опустив голову - вялый, неподвижный, смертельно уставший.

   "Смертельно... - хихикнул мысленно я, ломая хрупкую болезненную корочку воспоминаний пятиминутной давности, - Вот уж верно, смертельно."

   Я слишком хорошо помнил, как он появился. И человек, уже почти всадивший в мой живот нож, вдруг оказался неподвижным мертвым силуэтом на грязном снегу. Гораздо быстрее, чем я успел бы моргнуть.

   - Я не очень хороший собеседник, - сказал он, не оборачиваясь в мою сторону, - Извините.

   - Да это... кхм... Это ничего. Вы ведь... Простите... - я прочистил горло, хотя никогда раньше не имел такой привычки.

   - Из будущего, да.

   - А...

   - Четыреста пятнадцать.

   - ...пятнадцать?

   - Лет, - он вздохнул, вобрав в себя несколько кубических дециметров сухого мертвого воздуха, - Четыреста пятнадцать лет вперед. Вы ведь это хотели спросить.

   - Да.

   Ему ничуть не было интересно, что я об этом думаю, он даже не повернулся чтоб оценить выражение моего лица. Наверно, если бы я сейчас воскликнул что-нибудь "Вот это да!" или "Черт возьми, да не может быть", он даже не перевел бы взгляда. Глаза его угадывались в отражении, две темные неподвижные монеты, глядящие в заснеженную темноту. Там, за стеклом, завывала утомленная собственной злостью метель, шуршала под днищем машины, терлась острым хребтом о стены, шуршала чем-то на крышах. Там было холодно и не было ничего кроме полосы черного асфальта и снега на нем. Холодно и пусто, как в космосе. В такую ночь, если окажешься снаружи, чувствуешь себя неуютно, паршиво. Не хочется вдыхать ледяной воздух и поднимать голову, обращая лицо в ту сторону, где на огромной кристально-чистой чаше лежат золотые острые колючки зимних звезд. Хочется спрятаться в тепло, в какое-нибудь маленькое ограниченное неудобное пространство, задернуть шторы и сделать вид, что ничего за пределами этого пространства просто не существует. И еще включить погромче сонно бубнящий телевизор - чтоб не слышать, как по стеклу шершавой ладонью гладит запоздалая январская метель.

   Он спокойно смотрел в эту черно-белую пустоту и лицо у него было такое же пустое. Не лицо, а старый мраморный барельеф с аляповато сделанного кладбищенского памятника.

   - И вы мне так спокойно об этом говорите? - мне показалось, что сейчас он удивленно обернется, голос против воли дрогнул, - Извините. Я имею в виду, что так вот сразу... Я просто думал, иначе это происходит. Ведь если кто-нибудь узнает... Стоп. Или...

   - Нет. Я действительно инкогнито здесь. Но волноваться нечего - никто не узнает. Кроме вас.

   И еще кроме того парня с немного раскосыми глазами, который лежит сейчас в сотне метров отсюда у стены, занесенный снегом. Он так и не выпустил, наверно, из окоченевшей руки нож. Но он уже точно никому и ничего не расскажет.

   - Это из-за того, что я журналист?

   - В какой-то мере.

   - Что ж, спасибо. Даже не знаю, как вас звать и...

   - Никак не зовите, - равнодушно сказал он, - Наше общение продлится не так уж и долго, имена неважны. Достаточно того, что я знаю вас, Юрий Степанович.

   Тонкий острый молоточек клюнул в висок. Юрий Степанович?..

   - Да, я знаю вас. Или вы еще думаете, что я обычный хроно-турист, решивший придти на помощь попавшему в беду незнакомцу? Нет, я не занимаюсь благотворительностью. И уж тем более это место не выглядит привлекательно, тем более в такое время года.

   - Вы знали, что мне... меня хотят убить?

   - Знал.

   Он был медлителен и скуп как старый полузаваленный камнями родник, цедящий тонкую серую струю. Но я уже почувствовал хвостик разговора, повел его, осторожно, точно разматывая запутанный клубок шерстяных ниток. Когда тебе пятый десяток и ты всю жизнь занимался тем, что разговаривал с людьми - разговоришь даже кухонный комбайн. Главное даже не слова. Вести разговор, выводить его на нужные темы, выцеплять основное можно даже не словами. Главное - почувствовать тот самый хвостик. Повести. Тот, кто сыплет словами, навязывается, торопится, никогда не станет хорошим журналистом. Здесь надо другое.

   - Это что-то личное? Простите, не каждый день тебя пытаются убить и не каждый день тебя спасают гости из будущего.

   - Я не гость. Гость - это кто-то, пришедший на время чтоб приятно провести час или два. Для меня это работа.

   - Вы занимаетесь тем, что спасаете людей?

   - Нет, - он бросил на меня косой взгляд, безразличный как взгляд погасших автомобильных фар, - Все куда скучнее. Тонкая настройка.

   - Тонкая что?

   - Тонкая настройка. Хроноса. Времени. Моя работа - само время. Это трудно объяснить.

   - Но вы работаете один?

   - Нет, что вы. Перемещения по оси хроноса слишком сложная процедура чтоб ее смог осилить один человек. В некотором смысле можно сказать, что я представляю организацию. Я вижу, что вам интересно.

   - Очень, - сказал я, тщательно выверив дозу чувств, которыми спрыснул слова. Чуть-чуть пережитого страха, щепоть волнения, несколько капель внимания и сочувствия... - Для нас пока это фантастика. Но я буду очень благодарен, если вы расскажете подробнее.

   - Собираетесь написать репортаж?

   - Нет, это не для работы.

   - Бюро стабилизации хроно-измерения при Министерстве Безопасности. Это организация, на которую я работаю. Врядли вам стало понятнее.

   - Уже яснее, - я подышал на оттаивающие пальцы, - Но может вы...

   Он посмотрел на часы - простой, с дешевой позолотой, овал - нерешительно погладил кончик носа пальцем. Вздохнул, пропуская сквозь себя очередную порцию воздуха.

   - Начальство не поощряет такие разговоры, если честно. Но у меня есть немного времени. Да и день такой...

   - Шестое января, - быстро сказал я, - Сочельник.

   - ...красивый. К тому же уже все равно... Что ж, слушайте, - он поерзал в кресле, устраиваясь удобнее и я в очередной раз подумал о том, до чего же у него неказистая внешность, совершенно не подходящая для скользящего по оси времени героя. Невыразительный приплюснутый нос, маленькое сморщенное лицо с парой морщин на таком же сморщенном некрасивом лбу, запавшие глаза, хранящие вечное выражение задавленной коричневой скуки и апатии. Нет, он не походил на героя. Скорее - на мелкого функционера, клерка или инженера. Не только глаза и речь, все говорило об этом. То, как он подбирал нужное выражение, как неуклюже обозначал короткими ладонями жесты, как щурился в окно. Как маленький, уставший от жизни и потрепанный судьбой человечек. Лишенный надежды, будущего и вообще радости жизни, да и жизнь-то для него - проложенная много лет назад серая асфальтовая полоса. Он был некрасив и скучен, как старый фланелевый плащ, позабытый в шкафу.

   Но у меня в голове уже звякнул тонкий звоночек вроде того, который доносится из пишущей машинки, когда каретка передвигается на следующую строку. Этот звук был мне хорошо известен. Я приготовился слушать - впитывать каждое слово, угадывать намеки, вытягивать, узнавать. Пусть не по моей теме, пусть редактор решит, что я пьян с Нового Года, пусть... Я выжму все.

   - Бюро основали четыре года назад. То есть наших четыре года... Неважно. Специальное подразделение при Министерстве. Тут все скучно.

   - Для чего?

   - Спасение времени, - он приподнял плечи, точно ощутил запоздалый холод, - Хронос всегда был слишком симпатичной игрушкой чтоб когда-нибудь не осмелиться его потрогать. Как эти, знаете... - он сделал руками неопределенный жест, точно лепил снежок.

   - Елочные игрушки?

   - Да. Очень красивые и очень хрупкие. И еще - почти невозможно собрать, если так получилось, что одна из них упала на пол. Очень тонкие осколочки... Даже разглядеть непросто. Ну и оказалось, что мы слишком поздно заметили...

   - Заметили что? - я осторожно подталкивал его, стараясь чтоб голос звучал участливо и без особого любопытства. Это давалось с трудом.

   - Ткань времени оказалась нарушена. Все эти зонды, первые экспедиции, эксперименты... У нас не было ни опыта, ни осторожности. Хотя тысячи людей сотни лет подряд говорили о том, как опасно копаться в собственном прошлом. Брэдбэри, все эти бабочки... Все почти так и произошло. Кто-то где-то допустил ошибку. А может и не ошибку, может это защитный механизм самого хроноса, специально заведенный кем-то на тот случай, если посторонний полезет копаться грязными руками в тонком механизме. Это так до сих пор и не выяснили.

   - Вы имеете в виду тот рассказ про бабочку? - уточнил я, - Забыл, как называется. Там, где из-за раздавленной миллионы лет назад крошечной бабочки непоправимо меняется настоящее?

   - Да, я именно про это. Только тут не бабочка, тут похуже. Бабочка - это так, символ. Искажения задели все уровни измерений хроноса, пошло отклонение основного потока, появились синдальные отклонения в бэтта-каналах. Но вы не специалист. Проще говоря, из-за какой-то нашей ошибки в прошлом под угрозой оказалось все. Время - оно как одеяло, лежит ровно, пока его не дернешь. Потом идет складками, одна на другую, морщинами, появляются прорехи, щели... Легко дернуть, вернуть обратно непросто.

   Его неуклюжие сравнения зазвенели такой же фальшивой позолотой, что была на часах, но я слушал не отрываясь.

   - И самое паршивое - нельзя вернуть все назад. Та самая бабочка... образно... никто не знает, где она и как ее воскресить. Оказался поврежден сам корень хроноса.

   - Звучит жутко, - я и впрямь поежился. Было что-то пугающее и зловещее в том, как рассказывал мой собеседник - спокойно, вяло чертя что-то в воздухе перед собой, скучно отмеряя слова.

   - Это на самом деле жутко. В одном из бэтта-каналов Рем убил Ромула и спустя несколько веков вместо Римской империи четверть Земного шара оказалась под властью Карфагена. В другом Цезарь успел раскусить заговор и Брут умер на дыбе, так и не успев выслушать известную сентенцию на свой счет. История - слишком зыбкая и сложная материя, одна ее складка создает катастрофы и корежит все, что нам знакомо. Ричард Львиное Сердце умирает в раннем детстве, отравившись несвежим мясом. Папа Пий I принимает протестантизм. Власов возглавляет подполье и в пятьдесят третьем становится Генеральным секретарем. Вот что получается.

   - Жуткие же веточки растут при дефектном корне, - пробормотал я, инстинктивно потирая шею.

   - Это не самое страшное. Бывает хуже.

   - И что происходит с этими... дельта-потоками?

   - Бэтта. Их приходится изменять. Так чтоб привести в максимальное соответствие с настоящей тканью хроноса. Искусственно отрезать, подштопывать, приближать к оригиналу. Да, все равно будут какие-то мелочи, досадные упущения, каждое из которых породит в будущем очередную беду. Я уже говорил о складках... Нам удалось закапсулировать определенный временной отрезок, но эти складки уже нависают над нами как волны цунами.

   Я мысленно поморщился от его сравнений. Выбери мой собеседник в ином бэтта-альфа-измерении другую профессию, из него получился бы скверный и скучный поэт.

   - И что?

   - Каждое исправление - ошибка в будущем. Каждая ошибка порождает следующую. Мы разбудили слишком большую волну. В Бюро сейчас полсотни человек и почти все они только тем и занимаются, что перемещаются по хроно-оси и пытаются по мере сил нейтрализовать нами же допущенные ошибки. Подливают яд рассеянным Борджиа, травят мышьяком непоседливого Бонапарта, прикрывают силовым полем Ленина, гипнотизируют психопатов из "Народной Воли"... Очень тяжелая, опасная и важная работа.

   Он опять протер два глазка в непрозрачной ледяной корочке, схватившей стекло. Оттого, что он снова отвернулся к окну, отразившись в нем, мне казалось, что это его глаза - две черных дырочки, в глубине которых метет едва видимая метель.

   - И что, всегда проходит?

   - Не всегда. У нас слишком мало времени, - он поджал губы, вероятно оценил собственный каламбур, - Главное чтоб совпадало основное, на мелочи уже сил не хватает. Конечно, часто это выглядит лубочно, но что еще остается делать... К примеру, этот ваш... забыл. Ну!.. Президент какой-то страны за океаном. Все думают, что он не в своем уме.

   - А! - я понял, кого он имеет в виду, - Так что...

   - Нормальный он был, - буркнул он, - В начале первого срока в авто-катастрофу попал, половина мозга в омлет сразу... А в этом бэтта-канале осторожней оказался. Пришлось ему сложную операцию делать. Почти лоботомию. Адская работа.

   - Ничего себе, - пробормотал я, - А мы все удивляемся...

   - Вы еще поудивляетесь... он еще устроит... Ладно, какая разница.

   - Тонкая работа, - сказал я, - Даже не верится.

   - Не всегда тонкая, иногда приходится брать инструмент и больше. Десять тысяч тонн зажигательных бомб для чрезмерно стеснительной княгини Ольги... Торпеды для "Титаника"... Ушиваем историю вкривь и вкось, как придется... Не всегда есть возможность сделать все чисто и аккуратно.

   - А вы сами часто этим занимаетесь?

   - Не очень. Я специалист по другому периоду, третий-четвертый век нашей эры. Здесь только однажды работал, в пятьдесят седьмом одного психопата по имени Освальд подменял... Как его... Черт, тоже забыл. Винтовку он еще в руках держать не умел, все пришлось самому делать... Да, всякое бывало. Теперь вот тут.

   В груди заныло так, что даже дышать стало трудно. Как будто я, резвясь неуклюжим щенком, случайно ухватил удачу за трепещущий сладкий хвост. Это не просто репортаж, это то, что называют "бомбой". Разворот, четыре полосы. Не в "Вечорке", конечно, в серьезном авторитетном журнале. "Сенсация!" - ухнуло в голове медными литаврами. Интервью - теперь уже у меня самого. Известность.  Единственный человек в мире, вошедший в контакт с далекими потомками. Потрясающий, до искр в глазах, репортаж, вся планета замирает в ужасе и восторге. Зажигательные бомбы, Цезарь, Борджиа... Черт, здесь накрутить можно такого... И как назло - ни диктофона, ни камеры! Что ж, пусть диктофоном будут уши, а вместо бесстрастных объективов сгодятся и глаза, пусть и постаревшие, но не утратившие остроты. Помнишь, Юрка, как двадцать лет назад еще не был Юрием Степановичем, шнырял криминальным репортером по пахнущим мочой подворотням, тогда у тебя тоже не было ни диктофона, ни камер... А ведь вылез же.

   И теперь - такой шанс.

   Он опять покосился на меня, словно бы даже позволил углу рта приподняться. Улыбка? Ну, мысли-то он читать не умеет. Или умеет?..

   - И что, всегда приходится кого-то убивать или спасать? - спросил я торопливо, - Очень красиво, по-моему.

   - Нет. Вы что, думаете, мы так постоянно и работаем - убиваем сенаторов, сжигаем рейхстаги, расстреливаем демонстрации?.. О нет. Наша работа - это как настройка часов. В каком-то смысле мы часовые мастера, которые просто заводят пружину. И следят чтоб каждая маленькая стрелочка шла с правильной скоростью и показывала на нужные цифры. Тонкая скучная настройка. Здесь мало романтики. За много лет устаешь копаться со ржавым железом, чистить бесчисленные шестеренки, пружинки, колесики... Это скучно и однообразно. Первый век, десятый, третий, Меловой период, двадцатый, тридцатый... Лет до тридцати еще можно думать о том, что спасаешь историю, останавливаешь катастрофу, вершишь судьбы. Потом чувствуешь себя тем, кто есть - просто одним из полусотни мастеров, которые сидят за столиками и тихо стучат молоточками, моргая подслеповатыми глазами... Тук-тук, тук-тук. Еще одна шестеренка встала на место. Еще одна. Одна за другой, постоянно...

   Рассказывая, он против воли немного увлекся, в глазах появилось осмысленное выражение, фигура уже не казалась застывшей от холода. Говорил он с усталой горечью человека, для которого каждое из произносимых слов выкристаллизовалось давным-давно и сейчас лишь вышло наружу. Вероятно, ему очень давно не случалось переброситься о своей работе с кем-то посторонним.

   - Подмена документов, лечение проституток, промывание желудков, порча аппаратуры... Шестеренки, шестеренки, шестеренки. Часы по имени "Хронос" давно уже идут вразнос, а мы все мечемся вокруг, судорожно пытаясь вправить очередную пружину, хотя и знаем, что все это, в сущности, бесполезно, все это, в сущности, лишь жалкая попытка отсрочить неизбежное. Извините, что я так вас... Вообще нам не полагается, просто вот здесь уже все, - он резко хлопнул ребром ладони по кадыку, - Хоть раз рассказал кому-то.

   - Я понимаю, - участливое выражение сложилось на лице удивительно легко и быстро, - Такая нагрузка, такая ответственность. Как я вас понимаю.

   - Правда? - спросил он. Взгляд у него явно оттаял, но все же глядел он на меня немного смущенно и даже словно промелькнула в его глазах-монетах крошечная виноватая искорка.

   - Еще как.

   - Спасибо, - сказал он с чувством, - Спасибо.

   - А что самое трудное? - спросил я осторожно, - В вашей работе.

   - Самое... "Будущники". Это мы так их называем, внутренний сленг. Люди, которым суждено стать известными и вести за собой народы и планеты, или просто каким-то образом изменить историю. Когда "будущник" на своем месте - хорошо. Мы подправим ему речи, проследим чтоб он не погиб раньше времени или погиб там и тогда, где нужно, подберем генетический набор его потомков и так далее. Работа муторная, но простая. Иногда, конечно, тоже приходится помучаться. Был у вас тут этот... с бровями такими... Леня что ли...

   - Леонид Ильич?

   - Кажется. Траванулся по глупости паленой водкой, не успев вступить в партию. Пришлось вместо него андроида запускать. Сырой был андроид, напартачили мы там, признаться, прилично. Но основное сделано, прошло вроде гладко...

   - А "будущники", - напомнил я тактично, - Что с ними?

   - Неудобно с ними. Живет себе какой-нибудь человек, живет и все нормально. А тут ты к нему. И рассказываешь про то, что через четыреста лет или через двести или, черт возьми, через две тыщи семьсот какие-то незнакомые ему люди решат, что он должен стать большим лидером и изменить судьбу всего мира. Нам легко, у нас учебники истории есть, а ему как? Он-то учебника не читал и не знает, что вся его жизнь - бракованный бэтта-канал, который нам придется терпеливо распрямлять и налаживать. И получается морока. Сколько прошло времени, пока Моисея утрясли - с ума сойти можно... Кажется, потом эти сорок лет на блуждания по пустыне сбросили. Или Дарий! Сумасшедший был совершенно, все время правления возились с ним, с поводка, можно сказать, не спускали. Разные люди бывают... Только о будущем они все не думают. Живут себе... А потом приходишь к какому-нибудь нищему художнику со смешной фамилией и убеждаешь его в партию вступать, какие-то соблазны на уши нашептываешь, какие-то там "Нах ост" и "Майн кампф"...

   Мастер тонкой настройки поежился и сунул руки в карманы. В окно он глядел безучастно, кажется уже ни холод, ни завывающая, рвущая острыми зубьями метель уже не могли напугать его.

   Мне даже показалось, что я понимаю его. Жизнь, разорванная цепью хроноса, жизнь - бесконечные шестерни, чужие судьбы и лица. Бесконечные пружины, цепи, шарниры. Гигантский механизм, от осознания размеров которого можно сойти с ума. И вся жизнь - в пятнах масла и крови, с запахом ржавчины и дыма. Один век, другой, третий... Там подправить, тут выпрямить, здесь стукнуть маленьким молоточком. Бесконечная работа. Вечность тонкой настройки.

   - Кстати, - неожиданная мысль, вившаяся все время сонной пчелой где-то рядом, ужалила меня в затылок, - А что я?

   - Что? - он вопросительно взглянул на меня.

   - Зачем меня спасли? И кто был тот тип с ножом? Вроде не грабитель.

   - Не грабитель. Вы не самый известный политический журналист, но достаточно известны. Увы. Кое-кому, - он ткнул пальцем в потолок, - не понравилось то, что вы пишете. Ну, вы понимаете... Так бывает. Вас должны были убить. Зарезать прямо здесь, возле машины. Потом, конечно, дело бы спихнули на тормозах, убийцу не нашли бы. Я успел весьма вовремя.

   - Да, - я опять почувствовал зуд в пальцах, хотя они уже отогрелись, - Очень вовремя. То есть получается...

   - Угу. Нам не надо чтоб вы банально скончались от удара глупым куском железа. Не спрашивайте, я не хотел бы говорить об этом. Одно дело неофициальные разговоры, другое, знаете ли, конкретика.

   - Значит, у меня важное будущее?

   - Я не хочу говорить с вами о вашем будущем, - он вздохнул и по его тону я понял, что большего из него я не вытяну. И еще мне чего-то показалось, что он огорчен, - Могу лишь только сказать, что оно в определенном смысле повлияет на дальнейшую историю. Да, так вот.

   Он нащупал что-то в кармане, опять вздохнул и стал смотреть в окно.

   А я опять почувствовал, что мне не хватает воздуха.

   Будущее... Если меня спасли - значит не просто так. Кому-то я, значит, еще нужен, а? Кому-то там, наверху. Ведь неспроста же. А ведь... На меня сделали ставку. Я никогда не читал учебник истории будущего, а что если там, среди усыпанных ворохом дат страниц, есть и моя фамилия? Что тогда?

   К черту статью. Слюна неожиданно исчезла, рот превратился в высохшее ущелье. Я напишу эту статью. И еще десять, двадцать или сто других. Мою фамилию будут произносить на улицах, она появится, жирная, черная, на страницах газет. Дальше? Редактор того самого журнала, куда когда-то носил свои рукописи. Или нет, даже не того. Какого-то известного, авторитетного, из тех брезгливо-либеральных, которые издаются на финской хорошей бумаге. Цветные фотографии на обложке. Нестройный и торжественный хор газетных заголовков. Потом в телевизоре, в этой сонной бубнящей коробке - "...Юрий Степанович!.. Сегодня... на заседании... после долгих дебатов озвучил... несомненно уважаемый...". В лицо тычется приятно пахнущая мохнатая груша микрофона, слепят вспышки камер, жмет новенький, за полтысячи долларов, галстук. И сзади и по сторонам - ту-бу-бу-бу, восторженный шепот... И взгляды на улице, взгляды, отфильтрованные тонированным стеклом дорогой машины. Референтка - конечно, блондинка, в короткой юбке... И плакаты вдоль дороги - мое постаревшее, но обретшее то выражение седой суровой мудрости лицо, на какие сейчас особая мода. А потом...

   В груди сладко ухнуло.

   Потом начиналось что-то такое, о чем даже думать было сложно. Что-то яркое, сверкающее, пахнущее снегом и шампанским, свежее, радостное. Мелькали только дубленые хмурые лица телохранителей да продолжал бубнить что-то восторженное телевизор.

   А ведь именно так - понял я, чувствуя, как громко и тяжело бьется сердце. Ведь неспроста же... "Будущники", говоришь?..

   Я покажу вам будущее. Я направлю историю по верному пути. Я ухвачу руками этот бэтта-канал и выпрямлю его. Я, не кто-нибудь другой, только я. Моими руками будет сделано будущее всего мира. В уголках глаз выступили острые слезы, захотелось смахнуть их рукавом и выпить чего-то крепкого. Черт, оно того стоило.

   Я с опозданием заметил, что мой собеседник не смотрит больше в окно, а изучает мое лицо. Без интереса, как и прежде. И опять померещились виновато-усталые искорки в глазах. Но это, конечно, было обманом зрения - как и матовая белизна запотевших стекол, окрасившая бездонную черноту январского неба. Просто он слишком устал.

   - А вы не боитесь... - я смущенно хмыкнул, - То есть... Не опасаетесь, что я расскажу все это? Ведь это наверняка тоже изменило бы историю?

   - Изменило бы, - согласился он, - Но вы не расскажете. С вами мы будем плодотворно сотрудничать.

   - Рад помочь.

   - Спасибо. И вообще спасибо за все. Так, знаете ли, одиноко... Когда весь мир - одни огромные часы, и одна только проклятая тонкая настройка... Тоска иногда подкатывает. С вами вот поговорил, немного душу что ли облегчил, как-то отступило. Спасибо, Юрий Степанович. Извините, что так быстро, но что поделаешь. Хронос бесконечен, но иногда его все-таки мало. Еще раз спасибо за разговор.

   - Да не стоит... - пробормотал было я, но тут заметил, как его рука ныряет в карман плаща.

   А когда она вынырнула, в ней был зажат кусок замороженного и дрожащего лунного света. Длинное узкое лезвие уставилось мне в лицо.

   - А-а... А что... - выдавил я, чувствуя, как замерзают в горле, парализованные этим ослепляющим светом, слова, - Ч-чт...

   - Извините, работа. Вас не должны были убить, - вздохнул он, приподнимая нож, - Вы должны были умереть под пытками.

   Выглядел он совсем одиноким и очень уставшим.

                                                                                  /5 января 2007/

 

[Написать автору] [Вернуться на главную] [Обратно к рассказам]